– Почти, но не так же, – звучит у меня за спиной.

Поворачиваюсь, опасаясь увидеть злость на лице ментора, но Хеймитч подмигивает и запрокидывает бутылку. Итак, с трезвым образом жизни покончено. Наверное, стоило бы рассердиться, однако меня увлекает совсем другое чувство.

Я потратила столько недель, пытаясь лучше узнать врагов, но не дала себе труд задуматься о тех, кто со мной. В душе разгорается надежда. Кажется, я наконец уяснила, кто такой Хеймитч. И начала понимать саму себя. Неужели же двое людей, причинивших Капитолию столько хлопот, не придумают, как вернуть домой Пита?

15

Я много раз имела дело с Флавием, Венией и Октавией и, казалось бы, должна не моргнув глазом выдержать очередную встречу. Кто же знал, что она будет стоить мне стольких волнений. В какой-то момент каждый из этой троицы разражается рыданиями. У Октавии глаза вообще поминутно на мокром месте. Похоже, троица и впрямь ко мне привязалась, жалеет о моем возращении на арену. Учитывая, что со мной навсегда пропадет и пропуск на крупные светские вечеринки (в особенности на нашу с Питом свадьбу), горе выглядит вполне искренним. К тому же этим людям ни разу не приходило в голову быть сильными ради кого-то, так что мне же самой приходится их утешать. Если вспомнить, кого именно среди нас ожидает смерть, это несколько раздражает.

Вспоминается фраза Пита о том проводнике, огорчившемся из-за победителей, которым вновь придется сражаться. Якобы не весь Капитолий в восторге от этого. Я до сих пор полагаю, что слезы публики быстро высохнут с первым ударом гонга, и все-таки для меня настоящее откровение – убедиться, что капитолийцы хоть что-то к нам чувствуют. Ведь они каждый год с удовольствием наблюдают, как умирают дети, Но может быть, победители прошлых лет – это другое дело. Зрители слишком много знают о них, чтобы с легкостью позабыть, что они – такие же люди. Кому по душе, когда убивают его хороших знакомых? В каком-то смысле наступающий сезон значит для столицы примерно то же самое, что и для дистриктов.

Слезы Флавия, Вении и Октавии, как нарочно, напоминают о тех слезах, что сейчас проливаются дома. К тому времени как появляется Цинна, я уже взвинчена и расстроена беспрестанными утешениями. Замерев посередине комнаты в тонком халатике, чувствуя жжение во всей коже и даже в сердце, я знаю, что больше не выдержу ни единого жалостливого взгляда, И, едва лишь дверь открывается, громко рычу:

– Только попробуй всхлипнуть – прикончу на месте!

– Сырое выдалось утро? – улыбается Цинна.

– Меня можно отжимать над тазом, – отвечаю я.

Он обнимает меня, ведет на обед, а по пути приговаривает:

– Не волнуйся. Твой покорный слуга привык изливать свои чувства в работе, так что если кому и сделает больно, то себе одному.

– Еще раз мне этого не вынести, – предупреждаю я.

– Знаю. Мы с ними потолкуем,– обещает Цинна.

После обеда мне становится лучше. Настроение поднимает и запеченный фазан в сияющей россыпи похожих на драгоценные камни мармеладок, и миниатюрные копии настоящих овощей в растопленном масле, и картофельное пюре с петрушкой. На сладкое подают дольки фруктов, которые нужно макать в жидкий шоколад. Цинна заказывает вторую общую миску, потому что я бесцеремонно принимаюсь черпать вкуснятину ложкой.

– Между прочим, что ты наденешь на нас на Открытие? Каски с лампами или живое пламя? – интересуюсь я, дочиста облизав и вторую миску.

Дело в том, что во время выезда на колесницах наши с Питом наряды должны как-то напоминать об угледобыче, распространенной в Двенадцатом дистрикте.

– Что-нибудь в этом роде, – загадочно отвечает Цинна.

Пора облачаться в костюмы. Стилист отсылает прочь заявившихся было участников команды подготовки, объяснив, что они и так с утра постарались – больше некуда. Троица с благодарностью удаляется, оставляя меня в руках Цинны. Первым делом он заплетает мне волосы маминым способом, а потом принимается за макияж. В прошлом году краски было совсем немного, чтобы зрители узнавали меня потом на арене. Но сейчас лицо почти скрыто под слоем трагических бликов и черных теней. Высоко изогнутые брови, острые скулы, темно-фиолетовые губы, глаза – точно угли. На голову Цинна водружает полукорону, доставшуюся мне как победительнице, только не золотую, а из тяжелого черного металла. Наряд поначалу кажется очень простым – черный костюм, обтягивающий тело от шеи до самых пяток. Потом стилист убавляет в комнате свет и, устроив сумерки, нажимает особую потайную кнопочку на моем запястье. Завороженно опускаю глаза. Одежда медленно оживает: легкое золотистое свечение мягко разгорается, превращаясь в оранжево-алый цвет. Кажется, я целиком покрыта пылающими... нет, я сама – пылающий уголь, только что вынутый из печи, Цвета поднимаются и опадают, движутся и перемешиваются, в точности как на угольях.

– Как же тебе удалось? – восхищаюсь я.

– Мы с Порцией долго смотрели в огонь, – отвечает Цинна. – Ну-ка, взгляни на себя.

Он разворачивает меня к зеркалу. Оттуда смотрит не девушка, даже не женщина, а какое-то сверхъестественное создание, способное жить в самом жерле вулкана, сгубившего стольких людей во время Квартальной бойни Хеймитча. Черная полукорона, пылающая теперь, точно ее докрасна раскалили, бросает чудные блики на разукрашенное лицо. Китнисс, огненная девчушка, выросла из язычков огня и платьиц, отделанных самоцветами. Сегодня она – опаснее пламени.

– По-моему, это... то, что надо для встречи с другими игроками, – говорю я.

— Да, думаю, кончилось время розовых помад и ленточек за спиной, – кивает стилист. И касается кнопочки на запястье. – Не будем напрасно тратить заряд. В этот раз никому не маши и не улыбайся. Смотри прямо перед собой, словно публика ничего не значит.

– Ну, это проще простого, – вырывается у меня.

Цинна уходит по своим делам, а я решаю отправиться прямиком на нижний этаж комплекса, где ожидают своего выезда колесницы и трибуты. Хочу найти Хеймитча или Пита, но их еще нет. В отличие от прошлого года, когда каждый торчал у своей повозки, будто приклеенный, сегодня как менторы-победители, так и игроки стоят небольшими группами, переговариваются. Конечно, ведь они хорошо знакомы друг с другом, только не со мной. И вообще, я не такой человек, чтобы жать всем руки и представляться. Поглаживаю одного из коней и стараюсь держаться в тени: может быть, не заметят? Но ничего не выходит.

Поворачиваю голову на громкий хруст гальки – и в нескольких дюймах от моего лица вспыхивают знаменитые бирюзовые глаза.

– Привет, Китнисс, – произносит Финик Одэйр, словно мы знакомы всю жизнь, а не видим друг друга впервые.

– Привет, Финник, – в тон ему отзываюсь я, хотя чувствую себя неуютно. Парень встал слишком близко... и как-то чересчур открыт.

– Хочешь сахару? – Он протягивает полную горсть белоснежных кубиков. – Это для лошадей, но кому какая разница? Кони годами лопают сладкое, а вот мы с тобой... Если уж сахар сам дается в руки – хватай.

Финник Одэйр – живая легенда Панема. Пережив шестьдесят пятый сезон Голодных игр в четырнадцатилетнем возрасте, он так и остался самым юным из победителей. В Дистрикте номер четыре его растили как профи, поэтому шанс на удачу изначально был высок, но ни один тренер не может похвастаться тем, что наделил юношу невиданной красотой. В то время как остальным игрокам приходилось чуть не вымаливать горстку зерна или спички в подарок, высокий, отлично сложенный Финник с его золотистой кожей, бронзовой шевелюрой и потрясающими глазами не знал нужды ни в пище, ни в сильных лекарствах и ни в оружии. Спустя примерно неделю соперники запоздало сообразили: нужно было убить его первым. Парень и так превосходно орудовал копьями и ножами, добытыми у Рога изобилия, но когда к нему на серебряном парашюте опустился трезубец (самый дорогостоящий подарок на моей памяти), это решило исход Игры. Главное занятие жителей Четвертого дистрикта – рыболовство. Финник с раннего детства плавал на лодке. Он тут же сплел сеть из виноградной лозы, переловил ею всех противников и по одному заколол трезубцем. Еще пара дней – и корона была у него.